сильный ИИ. Он решит все по-своему, не сомневайтесь. И не надейтесь на его помощь. Свежая заметка в газетке: вчера ученые дистанционно пролезли в домашний пылесос-робот и перепрограммировали: теперь пылесос прекрасно слышит разговоры в квартире и передает на удаленный пульт управления. Вы против? Но пылесос точно не предатель, поскольку никому не клялся в верности, а неожиданности тут тоже нет: наука! Ничего личного. И никто никому не должен. Прогресс.

Мы припозднились с разговором о предательстве.

Золото на серебре51

Littera scripta manet

Особенно убийственна для писателя ранняя и быстрая слава.

Ян Парандовский52

Почему написанное сбывается, объясняют по-разному. Я знала, что Littera scripta manet53. Знала, что мыслеформа заполняется медом или гноем событий неизбежно. Теперь я пишу, чтоб сначала узнать, о чем я думаю.

2006 год, 31 августа, ночь. На животе резиновый блин со льдом. К левой ноздре суровой ниткой пришито начало питона. Продолжение в брюхе, конец на полу. Потолок ампутирован, на срезе кровит космос. Неподвижный холод и неоновая синева. Я голая. Телом ни прошептать, ни заорать, ибо разрезано вдоль. В прошлый раз успели поперек, в позапрошлый лапароскопом, но никогда не было питона, тем более в детстве, когда и началось благодаря Шекспиру. В пятилетнем возрасте, крупный литератор и книгочей, я порылась в бабушкином шкафу и вытащила. Мне понравилась игровая фамилия переводчицы: Щепкина-Куперник.

Открылось на «Ромео и Джульетте».

Две взрослые женщины, клянясь пожечь все книги на свете, полтора часа отливали меня холодной водой, горькими слезами, бабьими причитаниями. Безрезультатно. Чуть-чуть отпустило, но в целом нет: Шекспир заложил стальную магистраль, я поселилась в бронепоезде «Любовь» и двинула.

Кровопийца, убивший влюбленных детей, я перепишу тебя.

                                              * * *

Оказывается, ось разреза имеет архетипическое значение. Сегодня — уже вдоль, но я еще не знаю, что сорок швов и что ночная швея перепутала нитки: во мне забыли и завязали шестидюймовую веревочку нерастворимую.

Я состою из боли, холода и потолка, которого нет. О чем подумать, чтобы согреться? Желая поговорить об одеяле, крове, крови, покрове, ищу живого ходячего. Вращаю глазами, но без очков я много не навращаю. Надо послать за помощью.

Не верьте байкам о тоннеле, о прокрутке ленты (знаменитая жизнь пронеслась перед мысленным взором) — это неправда, удобная для садоводов-пенсионеров и домохозяек, всю жизнь провстречавших мужа с работы — в чистом фартуке. Малый КА (космический аппарат), наше тело, в роковую минуту восторженно мешает душе заниматься ее типичными глупостями. Аппарат переходит на самообслуживание, благо умеет, а душе дает волю вольную. Я жила вдохновенно, сочиняя жизнь по наитию, а это дилетантизм. Любовник, затолкавший меня, считай, прямо в гроб, ничего такого не хотел, разумеется. Он лишь говорил, что искусство должно воспитывать народ и быть приличным. Он был высокий блондин. Образование высшее, мировоззрение несгибаемое. Руки дрожат описывать, как сильно любил меня этот инженер.

Не передать словами, как радуется измочаленная душа сочинителя в предчувствии свободы. Но попробую словами. Чем еще.

Чую — душа моя сопит, переминаясь под распахнутой форточкой выход. Я знаю, что ей не впервой, помогать не рвусь, но мне нужно чем-нибудь укрыться. Давай, бессмертная, поработай всерьез. Поживи для меня наконец, позови кого-нибудь. Мы с телом пели тебя, плясали, рвали на части, терзая любовью, мы создали тебе первоклассные невыносимые условия. Потрудись для нас, — поругиваю душу я и пытаюсь вытащить ее из себя примерно на царский локоть54: пусть она, нерезаная, побегает и поищет врача. Душа весело встряхивается, отбегает на венский локоть и лукаво зовет пустоту эй!

Из пустоты доносятся шаги.

К нам является спецбаба в-чем-дело. Я мычу, показывая глазами на ближний космос. Баба недовольна мной:

— Конечно, холодно. У нас, между прочим, реанимация.

Освобожденная душа проводит астральный хук прямо в бабу и приносит нам материальный успех: два байковых одеяла.

Внимание: победа над бабой одержана попрыгуньей-душой, получившей задание найти мне одеяло. Душа справилась одна, без меня. Баба пошла за кулисы, принесла байковые лохмотья в бурых пятнах и накинула на меня. Душа-проказница-озорница выговорила у спецбабы нарушение режима моего умирания. Впрочем, она ж моя душа и ведет себя непокорно. Понимаю. Я ей простой земной фидуциар.

Писатель — сорок швов, лед и реанимация — о читателях думать не обязан, ибо читатель может ходить. Говорить с теплыми живыми писателю пока не о чем. Кстати, до сих пор не о чем, хотя прошло десять лет.

Предчувствиям не верю, и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет:

Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

Тарковский здесь, разумеется, позднейшая вставка. В холодильнике стихов не было. В памяти штиль и тишина, я одна. Я слышу свой голос внутри головы, ему просторно, пусто, спокойно. На вершине моей пустоты пирамидион, сходящийся в точку, фермата.

…Покровы байковые хилы, но они есть. Температура под Плеядами повышается. Я, трансгендерный макет сверхчеловека, немотствую. У макета нет пола и гендерных проблем. Мой momento de la verdad. Момент истины. Абсолют. Душа не имеет пола. Оказывается, не имеет, теперь я знаю. Знаю. Вот в чем дело! Вот где собака.

Под кусками рванины, ледяным блином и стоячим космосом холода я все равно голая, но победе в зубы не смотрят. Я уже не одна с Богом. Со мной герольд — моя бесполая, самоуправная. Мы впервые дистанцировались по жизненно важному делу — за одеялом. А то любовь, любовь! Заладила, как попугай. Что связывает нас в данную минуту, сказать и трудно, и нечем, но переговоры моя-душа vs баба-в-чем-дело меня как холодного наблюдателя восхитили. Уважаю! — говорю душе и пытаюсь зазвать и запихнуть ее обратно, и мигом выясняется страшное: я не бог, я не умею правильно вживлять души. Не лезет.

Я не могу вернуть ее в тело, которое с великим удовольствием она покинула, намотав на какой уж он там у нее палец ту самую серебряную нить, описанную в литературе.

И начала я подтягивать душу вежливо. Золотая моя, говорю, ну что ты там в углу дрожишь. Иди ко мне.

Я ее ловлю, тяну, даже прошу — из привычки, понятно, и догматичного панибратства, мы-де сестры-братья, которым рано прощаться. Я не сразу поняла, что она, может, и вернулась бы, но мир окрест — как чернильница-непроливашка: впускает все, а выпускает только на кончике пера. Недурно бы знать, ухмыляюсь я эзотерично, сколько по-дурацки вырванных, отпущенных душ болтается во вселенской чернильнице, не в силах вернуться или перевоплотиться. Непроливашка дает по капле, и потребен воистину пушкинский гребок пером, чтобы начерпать из космоса я вас любил.

У выпростанной души нет причин стремиться назад.

Нелегко рассказывать живым людям, какое это удивление. То же ли чувствуют недосуицидники, вытащенные из петли, не ведаю, но смекаю, почему врачи числят самоубийц — сумасшедшими. Достаточно единственный раз возвратиться, недоумерев, и попытаться устроить душу в то же тело — естественно, неправильно! — начинается серия припадков: вытряхнуть из себя душу, дабы переустановить как надо. Получается хронический суицид, авангардная живопись, диссонансы в музыке, Пикассо, Бодлер, местами Шостакович.

Человек может жить и с оторванной душой, если она еще на нитке. Золотая наша подруга душа может перемочься и в соседней комнате, и в другом человеке, и на другом континенте. Она прыгуча. У нее бывает вывих острый,